<...> и невероятная надменность, и невозможная беззащитность философа трагически усугубляются одной странной особенностью его бытия и его мысли. Дело в том, что философ берет на себя ответственность не только за то, что он впервые начинает все мышление человечества, пробегая, так сказать, “обратно” путь до первого человека и начиная “мыслить впервые”; философ берет на себя ответственность за самое речение — за речь, за язык, он всегда стремится обнаружить переход от обычных фразеологизмов к внутренней речи, к речи на грани молчания (“дальше — тишина”) и вместе с тем к речи, предельно осмысленной. И тогда возникает странная картина: философ, скажем, историк философии античности, должен и может более чем любой самый изощренный филолог входить в истоки речи древних греков, понимать эту грань — между сознанием — мыслью — речью, это превращение “терминов” — в осознанное слово. Он вместе с древними греками творит древнегреческий язык. Такое сразу вызывает насмешку и “пожимание плечами” со стороны филологов: “мы-то, дескать, уж знаем все повороты этимологии, речений и диалектов древних греков; а философ не только мыслит заново, но и речь “начинает впервые”. Так же, как философ “впервые начинает” речь средневековой, варварской латыни или речь, завязанную в русском языке. То есть философ еще более надменен и одинок, отвечая не только за первомысль, но и как бы за первоначальную трудную артикуляцию языка — за первое слово. Представляете себе всю трудность, я бы сказал — даже невозможность — того, что можно назвать — быть философом!
В.С. Библер
"Быть философом"