Томас Венцлова
ГобеленТомас Венцлова
Гобелен
За камнем и рекой, за контрфорсов стадом —
Ткань, равная небес медлительным разрядам:
Зверь, дева, лилии, межа и между них
Блистает воздух — геральдический цветник.
Ей — разум оживить, утишить боли жженье,
Когда зерно дробит бесповоротный жернов,
Когда под “не могу” запекшегося рта
Чернеет на шипах ограды кровь, густа.
Ты много повидал. Прими сей сад, терновник,
И расплатись сполна — тебе платить не внове —
Чтоб, превращаясь в ночь, день подтвердил сполна,
Что тысячи невзгод, но музыка — одна.
Уистен Хью Оден
СловаУистен Хью Оден
Слова
Сужденья образуют мирозданье,
В котором все послушно их азам.
Лгать может вестник, но не сообщенье.
У слов нет слов, не верящих словам.
Но правила есть в словосочетанье:
Держитесь за сказуемое там,
Где вкривь и вкось пошло соподчиненье,
Внимательными будьте к временам, --
Правдоподобья требуют и сказки.
Но если правду хочешь прошептать
И срифмовать живое без описки,
Тогда не ты -- слова пойдут решать
Твою судьбу: так на потешной пляске
Вольно мужланам в рыцарей играть.
1956
Сабина Уги
ПятницаСабина Уги
Пятница
Я в коридоре ела черешню;
принесла я ее для тебя, но дежурная
сказала: дядечке это уже нельзя.
Ожидая, когда меня пустят к тебе,
я ела черешню и выплевывала в ладошку косточки,
обсасывая их добела, как смерть — человеческие кости.
Он пришел в себя, — позвала меня, выходя из палаты, матушка
с выплаканными, как у ребенка, глазами. —
Если хочешь, можешь зайти.
Едкий, густой, влажный запах
хлорки, подгнивших фруктов, мочи.
Меня ждет то же самое, думала я,
таков финал любой человеческой жизни.
Я принесла чистую пижаму
и лимонные вафли; я подбирала слова,
которые скажу тебе напоследок.
Повторяла их про себя,
чтобы они звучали как-нибудь пободрее,
но, когда сестричка махнула рукой:
вон там он, идите, в середине палаты,
все слова у меня застряли в горле…
Глаза твои были — словно глаза
затравленной собаками лисицы:
со шкуры, растянутой на крюках, каплет кровь.
курятся паркóм потроха на снегу…
Вокруг зрачков твоих — серые кольца,
из них, как из колодца, смотрел ты куда-то за пределы пространства.
Ты лежал, спеленутый, словно младенец,
лишь огромные кулаки свисали через решетку,
как упрямые камни, в которых что-то оставалось еще от тебя.
Пить, — прошептал ты вдруг.
Придерживая твою голову, я поила тебя через соломинку,
надеясь, что ты и так поймешь,
что я хочу сказать.
Но ты, словно дитя от материнской груди,
вдруг отвернул голову и закрыл глаза,
давая понять: мол, всё, хватит, можете уходить.
Матушка отослала меня домой, чтоб не мешалась:
надо цветы полить, да и собаку кормить пора.
В нескончаемом токе страдания
тело твое — как сама вынужденная покорность.
Достаточно одному кому-то следить с берега,
как поток уносит тебя все дальше,
будто пустую бутылку, швыряемую течением…
Перед тем как заснуть, я молилась, умри так,
чтобы уход твой был легким.
Но вот беда: разумом,
словами обращаться к Богу
бесполезно и невозможно.
Во сне я была в мутной, зеленой воде,
колючие водоросли цеплялись за ноги,
густой ил лип к ним. Я всплывала и погружалась,
не зная, куда меня несет и зачем.
Это была словно боль в другом, чужом теле.
Я чувствовала, что-то во мне происходит,
какой-то черный голос жег меня изнутри:
эта боль, она распустится и в тебе,
особенно если у тебя будет дитя,
ты увидишь, как скоро это случится!
Я думала, что почувствую,
когда тело, добравшись до берега, вновь обретет вес
и река больше не будет разговаривать с ним,
но слово «конец» так и осталось во мне чужеродным телом.
Была середина дня, пятница какого-то числа.
(перевод Ю. Гусева)