Ладно, ладно! Попытаюсь объяснить про кролика.
Я не боюсь смерти. Я не хочу умирать долго или мучительно. Я не хочу умирать от болезни, проживая месяц за месяцем под капельницей, осознавая, что каждый следующий день может стать последним. Но смерти, как прекращения существования, я не боюсь. Смерть мне всегда казалась просто сном. Да и как можно бояться той черты, за которой все становится не существующим.
Я не боюсь старости. По крайне мере в том ее понимании, что мое лицо покроется морщинами, я не смогу ходить на каблуках, а красная помада будет смотреться на мне омерзительно. Я боюсь стать убогой. Не самое правильное слово, но другого мне не подобрать. Я боюсь стать старухой в маразме, которая ходит в обносках и живет в квартире, пропахшей кошками. К которой собственные дети ездят только потому, что «надо». Я боюсь проживать остаток дней в доме для престарелых, когда твои дети будут забегать на минутку, а внуки приносить йогурты и фрукты и убегать со словами: «Извини, бабушка, у нас дела, тебе что-нибудь нужно? Может, в следующий раз принести тебе апельсинов?». А ты будешь цепляться в них слабеющими пальцами и умолять: «побудьте со мной немного, поговорите со мной.» Боюсь смотреть на эти йогурты слезящимися глазами и понимать, что большего ты ни от кого не получишь. Осознавать, что ты никому не нужна. Что ты вычеркнута из жизни. Я боюсь прожить свою старость не в любви, а в ненависти. К детям, которые предали тебя, к внукам, которым не нужна и они просто отбывают повинность. И к самой себе. За то, что стала такой.
Я не боюсь старости. По крайне мере в том ее понимании, что мое лицо покроется морщинами, я не смогу ходить на каблуках, а красная помада будет смотреться на мне омерзительно. Я боюсь стать убогой. Не самое правильное слово, но другого мне не подобрать. Я боюсь стать старухой в маразме, которая ходит в обносках и живет в квартире, пропахшей кошками. К которой собственные дети ездят только потому, что «надо». Я боюсь проживать остаток дней в доме для престарелых, когда твои дети будут забегать на минутку, а внуки приносить йогурты и фрукты и убегать со словами: «Извини, бабушка, у нас дела, тебе что-нибудь нужно? Может, в следующий раз принести тебе апельсинов?». А ты будешь цепляться в них слабеющими пальцами и умолять: «побудьте со мной немного, поговорите со мной.» Боюсь смотреть на эти йогурты слезящимися глазами и понимать, что большего ты ни от кого не получишь. Осознавать, что ты никому не нужна. Что ты вычеркнута из жизни. Я боюсь прожить свою старость не в любви, а в ненависти. К детям, которые предали тебя, к внукам, которым не нужна и они просто отбывают повинность. И к самой себе. За то, что стала такой.
